О “Валетах” бубновых и червонных [1]
«Не с чего - так с бубен!»; «Эта беззастенчивая карта... напоминает скорее лечебницу для душевнобольных, чем выставку художественных произведений» - так встретили газеты открытую 10 декабря 1910 года Ларионовым и его товарищами выставку под названием «Бубновый валет».
Ее определяющие настроения оказались непосредственно связаны с интонациями ларионовской «солдатской серии», с ее игровой лубочной эстетикой. Даже в названии выставки, как в фокусе, отразились и увлечение художника лубками, и характерные для него «приемы снижения».
Начать с того, что из увлечения лубками вытекали сами ассоциации с игральными картами. Известно, что традиции рисунков на лубках и на картах на определенном этапе пересекались. Ларионов относился к картам как к одной из разновидностей «народных картинок», и в его богатейшей коллекции лубков, собранной за годы хождений по «Сухаревским развалам», были и игральные карты, которые в дофабричный период раскрашивались от руки.
Рисунки на картах сыграли свою роль даже и в момент, когда придумывали название выставки. «Я был у Ларионова и Гончаровой, - вспоминает А.В. Куприн, - сидели, рассматривали репродукции с картин французов. Ларионов взял в руки карту бубнового валета. Вот, почему бы не назвать нашу выставку, наше объединение "Бубновый валет”»2. Интересно, что когда название это смутило товарищей, Ларионов прибег к аргументам опять-таки из истории рисунков на картах, утверждая, что на итальянских картах эпохи Возрождения бубновый валет изображался с палитрой в руках и что, следовательно, бубновый валет - художник. На самом деле, конечно, это была одна из типичных ларионовских мистификаций, ибо на картах эпохи Возрождения не существовало еще и самой фигуры бубнового валета.
С рисунками на картах оказалась связанной и выставочная афиша 1910 года. По словам А.В. Лентулова, она была выполнена за день до открытия выставки художником А.А. Моргуновым. «Моргунов сделал в середине холста по циркулю круг, который в центре слегка сдвинул, и в каждой из половин нарисовал бубнового валета, одного вверх головой, а другого вниз, как это есть на картах. Поле было покрыто оранжевым цветом, и черными буквами написано: «выставка картин Б.В.» [«Бубнового валета»]. Идущему по улице и читающему эту вывеску вполне могло показаться, что здесь не только картины, но и что-нибудь вроде игорного дома»3.
И все же перекличка рисунков на лубках и на картах еще не раскрывает нам сути. Чем определялся выбор фигуры «Бубнового валета»? Думая об ассоциациях, вызываемых этой фигурой, приходишь к выводу, что связи были гораздо более глубокими.
Наиболее аргументированная версия происхождения названия содержится в «Воспоминаниях» Лентулова. «Вопрос о наименовании выставки принял очень острый оборот, и мы с Ларионовым долго и много придумывали целый ряд названий и, наконец, решили назвать ее «Бубновый валет», что не символизировало ничего, но скорее вызвано лишь теми соображениями, что слишком много в то время и изощренно придумывали разные претенциозные названия: «Венок Стефанос», «Голубая роза», «Золотое руно» и пр. Поэтому как протест мы решили: чем хуже, тем лучше, да и на самом деле, что может быть нелепее «Бубнового валета»? Я сам первоавтор этого названия долго колебался и волновался, пока мои более решительные товарищи, и главным образом Ларионов, не взяли верх».
Тут интересно указание на соавторство Ларионова и Лентулова. Однако оно не подтверждено другими участниками. Не говоря уже о показаниях Ларионова, категорически заявившего в одном из интервью 1911 года, что честь изобретения названия принадлежит ему4, нетрудно сослаться и на другие источники, например на только что процитированные записки Куприна, указывавшего на Ларионова как на единоличного автора «Бубнового валета».
Любопытнее в лентуловских воспоминаниях другое. Это его слова о противопоставлении придуманного наименования привычно-символистским «венкам стефанос» или «голубым розам», а главное - выдвинутый молодыми живописцами тезис «чем хуже, тем лучше». Вот здесь-то и заключалась вся «соль» названия, и именно этими соображениями, конечно, и руководствовался Ларионов, изобретая вызывающую афишу для выставки художественной группировки.
Дело в том, что Лентулов, очевидно, запамятовал (его «Воспоминания» писались уже в 1930-е годы), а возможно, и раньше не отдавал себе отчета в первоначальном смысле выражения «Бубновый валет», которое, конечно, было известно его изобретателю Ларионову. На языке французского разговорного обихода, начиная с XVII столетия, «бубновый валет» (valet de carreau) - это мошенник, плут, человек, не заслуживающий уважения. Именно в таком значении эта кличка проскальзывает в мольеровской «Любовной досаде», где в устах героини комедии звучит как насмешливое прозвище. Нетрудно привести доказательства и того, что подобное словцо было вполне известно и, быть может, даже «в ходу» у русских образованных сословий, знакомых с французской литературой. Так, Ганя Иволгин из «Идиота» Достоевского в разговоре с князем Мышкиным о Настасье Филипповне употреблял его без всяких пояснений: «Она всю жизнь будет меня за валета бубнового считать... и все-таки любить по-своему, она к тому приготовляется, такой уж характер». Тут же рядом, почти как синоним, идет и «подлец»: «Что они меня все вслед за нею подлецом называют?» Интересно и то, что когда позднее Т. Щепкина-Куперник - знаток французского и русского языков - переводила на русский язык «Любовную досаду» Мольера, она не сочла необходимым приискивать французскому выражению соответствующую русскую идиому, а так и написала: «Оставь в покое нас, бубновый ты валет!»
Возможно, однако, что не менее важную роль, нежели исконное значение выражения, сыграли для Ларионова и некоторые дополнительные смысловые ассоциации, соединявшиеся с подобным словцом в культурном российском обиходе. Оно прежде всего ассоциировалось с «бубновым тузом» - квадратной нашивкой на спине арестанта- каторжника, с давних пор служившей предметом насмешливой и вместе зловещей бытовой символики. А рядом шло выражение «червонный валет», окрашивавшее придуманного для выставки «бубнового валета», пожалуй, в еще более явные «уголовные» тона.
Этот «червонный валет» появился в России с легкой руки французского бульварного романиста Понсон дю Террайля, книжка которого «Клуб червонных валетов» была переведена на русский язык еще в 60-е годы XIX века. Дю Террайль повествовал о похождениях шайки шантажистов и мошенников, спекулирующих на чужих любовных тайнах и разбивающих сердца и семьи в великосветских кругах Парижа.
На русскую читающую публику роман произвел потрясающее впечатление. Почему-то особенно воспринималась не столько галантная, сколько уголовная сторона романа. Об этом говорит хотя бы тот факт, что один из громких уголовных процессов, проходивших в 1870-е годы в Москве, так и назван был газетчиками «Процесс червонных валетов»5. На процессе было объединено в одно гигантское дело множество мелких дел всевозможных аферистов и мошенников, следствие велось в течение нескольких лет и широко воспроизводилось в газетах. Подсудимые и их адвокаты публично жаловались, что, окрестив процесс «Процессом червонных валетов», журналисты придали ему такую неумеренную огласку, какой сами преступления вовсе и не заслуживали.
С этих пор - и на долгие годы - выражение или, вернее, кличка «червонный валет» утвердилась не только в обиходной речи, но и в большой литературе и публицистике. Для Салтыкова-Щедрина с этим словцом соединялось представление о воре новейшей формации, умеющем выглядеть одновременно и «обворожительным молодым человеком». Фигура «червонного валета» олицетворяла для него дух продажности и пьянства, торжествовавший по мере распространения варварского русского капитализма. Любопытно, что тот же Щедрин впервые «перемножил» этого «валета» с «бубновым тузом»: «Все сполна было истрачено на машины, оказавшиеся тотчас негодными, - говорил он о пореформенной торговле «выкупными свидетельствами», - да на бесчисленное количество рюмок водки, на дне которых все больше и больше выяснялся образ червонного валета с бубновым тузом на спине»6.
Для Достоевского «червонные валеты» оказывались то самым широким символом надвигающейся с Запада атмосферы безнравственной наживы и «выгоды настоящей минуты», то непосредственно «московскими валетами», то есть подсудимыми на процессе, - по его мнению, детьми помещиков, не вынесших крестьянской реформы, которые после этой реформы «щелкнули себя по галстуку и засвистали»7. Заметим кстати, что «червонные валеты» Понсон дю Террайля отразились и на художественных произведениях Достоевского. Можно считать несомненным, что вся сюжетная линия Ламберта и его подручных (из романа «Подросток»), укравших письмо у Долгорукова для того, чтобы шантажировать Ахмакову, написана под непосредственным воздействием как «Клуба», так и московского процесса «червонных валетов». Этот источник особенно очевиден в том месте, где Достоевский рассказывает об образовавшейся в Москве компании шантажистов под руководством «опытного лица» (откуда и прислан Ламберт).
Червонный и бубновый валеты оказались, таким образом, в любопытных отношениях друг с другом. Уже Понсон дю Террайль как бы смешал их воедино. Его валеты были «червонными валетами», потому что подвизались в сфере сердечных дел, но ведь одновременно они были и жуликами, то есть персонажами, издавна подпадавшими под определение «бубновый валет». В России «червонные валеты» совершенно утратили свою амурную подоплеку и оказались попросту мошенниками уже без всякой галантности. Например, один из персонажей чеховской «Свадьбы», пригласивший на свадьбу генерала, аттестовал ему жениха как человека «прекрасного, душа нараспашку», который, хотя и служит оценщиком в ссудной кассе, все же не «какой-нибудь замухрышка или червонный валет». Надо добавить, что подобные ассоциации непрерывно освежались в начале 1900-х годов все новыми переизданиями романов дю Террайля. В 1910 году, как раз перед открытием бубнововалетской выставки, на московских книжных прилавках опять появился все тот же «Клуб червонных валетов, или Похождения Рокамболя». Словцо «червонный валет» не сходило в этот сезон с языка читающей публики. М. Волошин писал в «Аполлоне», что «еще до своего открытия» (то есть одним названием, заранее объявленным в газетах) будущая выставка «Бубновый валет» вызвала бурное негодование, «и все как один называли ее червонным валетом» (курсив мой. - Г.П).
Однако подобные метаморфозы отнюдь не должны были смущать Ларионова. Ведь и его «бубновый валет» - ругательство, сорвавшееся с языка одного из его солдат, сражающихся в карты под забором. Отсюда недалеко до момента, когда ругательство перекочует на афишу над входом. Художник предоставлял словам то самое место, какое они неизменно занимали на листах старинных лубков. Здесь явно сквозила традиция ярмарочного отношения к лубкам, когда поясняющие изображение насмешливо-дерзкие надписи на картинках переходили в скороговорку раешника, только ящик раешника как бы вырастал в нашем случае уже до размеров целой художественной выставки - своеобразного уличного «живописного балагана».
Любопытно, что, сохранив за своим союзом наименование «Бубновый валет», входящие в него живописцы очень скоро стали распространять уже не ларионовскую, но иную версию его значения. С их слов газетные рецензенты утверждали, что валет бубновой масти на лексиконе гадалок означает «молодость и горячую кровь». Бубнововалетцам оказались ненужными те одиозноуголовные компоненты афиши, которые были так дороги Ларионову, однако оставались по-прежнему кстати другие обертоны ее звучания как темпераментного и веселого уличного словца, напоминающего о гаданиях и игре, говорящего о неожиданностях и азарте. За всем этим стояли уже более серьезные творческие расхождения, различия самих произведений группировок.
- Из кн.: «Бубновый валет»: Примитив и городской фольклор в московской живописи 1910-х годов. М.,1990.
- Куприн А.В. Наброски воспоминаний / Рукопись. Собрание семьи (страницы не нумерованы).
- Лентулов А.В. оспоминания / Рукопись. Собрание семьи (страницы не нумерованы).
- Черри. Ссора «хвостов» с «валетами» (интервью с Ларионовым) // Голос Москвы. 1911. 11 декабря.
- Клуб червонных валетов. Уголовный процесс. М., 1877.
- Салтыков-Щедрин М.Е. Дети Москвы. ПСС. Л., 1936. Т. 13. С. 366.
- Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1877, февраль // Достоевский Ф.М. ПСС. СПб., 1895. Т. 11. Ч. 1. С.50.