Связь времен

В проекте Виктора Бондаренко - Константина Худякова - Романа Багдасарова (далее: Б-Х-Б) бросаются в глаза два момента. Во-первых, для выражения своего замысла они выбрали форму, которая не создает преграды между авторами и зрителем. Язык их «Иконостаса» принципиально общедоступен. В наше время это, пожалуй, редкость. Сегодня мало кто склонен обращаться к «городу и миру», предпочитая диалог со «своими». Не оттого ли в ходу масса отдельных «культур»: молодежная, элитарная, гендерная, поп- культура, хип-хоп-культура, гей- культура? А тут вполне натурально изображаемые лица и переживания моделируются м всей очевидностью, на какую ныне способна компьютерная графика. Эта форма визуальности даже более доходчива для любого, в том числе абсолютно неискушенного, восприятия, чем реализм классической живописи.

Предстояние (Деисус)
Проект инсталляции в Государственной Третьяковской галерее

Второе касается смысла возникающих перед нами образов. Он до предела полемичен и провокативен, нацелен буквально «в десятку» противоречий сегодняшнего российского менталитета - со столь знакомой всем нам болью кризиса ценностей, размывания нравственных основ жизни и взаимоисключающего несогласия выводов, которые извлекают отсюда наши современники и сограждане. Авторы стремятся показать примеры высокого духовно-нравственного достоинства, обретаемого через сознательное самопожертвование человеческой личности на путях тяжелейшего бытийственного подвижничества. Думается, ощущение этой острой боли культуры, боли перелома эпох отчасти сближает авторов проекта с исходными посылами той практики, что в наших условиях получила наименование актуального искусства. Однако те, кто придумал «Предстояние» (инициатива здесь исходила от В. Бондаренко), и участники «актуальной» тусовки на основе более или менее сходных переживаний предлагают совершенно полярные модели экзистенции. Установка последних может быть прочтена так: вы меня превращаете в скотину, вот я скотиной и становлюсь. Б-Х-Б сосредоточены на идее преображающих бытие веры и воли; источником же веры для них оказывается прежде всего Священная история христианства.

Скажут: да нынче вокруг полно охотников божиться и клясться традицией! Поднимать на щит ценности почвы - банальная антитеза революционному пылу 1990-х годов. Но в современном искусстве России этот вектор обозначен в основном стилизациями иконописи и академизма XIX века. Берешь готовые, многократно апробированные приемы и выдаешь глянцевую картинку. В составе нашего трио автором визуальной стилистики является художник Константин Худяков, который вообще работает за пределами исторической эволюции живописной пластики, оперируя сугубо «техногенной» изобразительностью. Нужные ему формальные прецеденты он черпает, при всем уважении к ним, не из наследия Дионисия, Симона Ушакова, строгановцев или палешан, а равно и не из Академии Лосенко, Бруни и Семирадского. Актуальные в этой ситуации приемы Худяков находит у американских гипери фотореалистов, мастеров итальянского неореалистического кинематографа, в эстетике П.
Пазолини, Л. Бунюэля и Андрея Тарковского. Но если сегодня эта авангардная визуальная стилистика XX века зачастую вырождается в фейерверк спецэффектов голливудского блокбастера, в слащавую жвачку видеоклипа, наш автор словно пытается привить к ней традицию русского психологического реализма XIX столетия. Едва ли не напрямую сочетает он приемы компьютерной графики с уроками живописи И. Крамского и Н. Ге.

Худяков уклоняется от религиозно-канонического толкования мотивов русской иконы. При этом каждый, кто взглянет на «Предстояние» в поисках просветленной гармонии, будет, скорее, разочарован. В этих образах вовсе нет столь ценимой нами умиротворяющей Красоты, которая в православной традиции стала со времен Андрея Рублева как бы синонимом истинной веры. Напротив, они прямо-таки кричат о драматизме духовного опыта персонажей Писания. Но именно этим они сродни и «Христу в пустыне» Ивана Крамского, и Христу евангельского цикла Николая Ге. Общение с образами современного иконостаса трудно, для кого-то, вероятно, даже мучительно: они требуют, чтобы зритель разделил бремя жизненного подвига, духовного поиска их прототипов, их страстей и сомнений. Словом, как минимум, они требуют от нас трудных раздумий, подобно героям передвижников, искавшим нравственной правды, героям Л. Толстого и Ф. Достоевского. Или, скажем, в более близкие времена, героям «Руси уходящей» - «Реквиема» Павла Корина, о которых один очень неординарный критик заметил: «Размышляют герои, размышляем перед ними мы, зрители. Как это хорошо, какое давно утраченное чувство!»

Говоря это, А. Эфрос не имел, конечно, в виду навязать советской публике свои личные художественные предпочтения, тем паче, таковые связаны с искусством совсем другого рода и другой эпохи. Критик привлекал внимание читателя к феномену, казавшемуся существенным и резко отличным от массовых эстетических тяготений поры становления социалистического реализма. Тогда многим хотелось верить, а власти очень хотелось внушить стране, будто все ее граждане - «мы» - «родились, чтоб сказку сделать былью». Внушить же подобную веру можно было, лишь погасив пытливую мысль, анализирующее действительность самосознание, объявив какую бы то ни было духовно-интеллектуальную искушенность враждебной, чуждой мировосприятию советского человека. Тогда ведь слово «интеллигенция» принято было употреблять чаще всего с добавкой «гнилая». Изображение умудренной старости являлось почти равнозначным смертельно опасному вердикту «не наш», а образ «родного сына нашего сегодня» отождествлялся исключительно с наивной молодостью, девственной чистотой табула раза, на которой история человечества не оставила еще никаких следов. Мало кто внутри СССР решался тогда вслух признать, что эта политика чревата угрозой вырождения человека. Но в том-то и был тайный пафос тоталитаризма, впрямую заявленный, пожалуй, только геббельсовским «когда я слышу слово культура, я хватаюсь за пистолет». Обращение Эфроса к коринской живописи на выставке «Художники РСФСР за 15 лет» было довольно рискованной констатацией сложившейся ситуации, недаром его долго после этого не печатали. В борьбе с большевистским тоталитаризмом сегодняшнее российское общество также умудрилось во многом поступиться культурой. Характерное соображение высказывает теоретик нашей художественной «актуальности»: если при нем заговаривают о культуре и вечных ценностях, ему начинает казаться, будто пришла пора «заготавливать корнеплоды»... Оказывается, автора всерьез беспокоит засилье культуры в обновляющейся России. В подобном контексте не столь важно, является ли компьютерная графика Худякова венцом чьих-то эстетических помыслов. Но крайне серьезно и важно то, что она поднимает самые животрепещущие для России в данный момент проблемы нравственно-философского плана.

Однако в творческом смысле вопрос стилистики для Б-Х-Б является ключевым. Главное не в том, что они «очеловечивают» героев Писания как бы в подражание психологизму Крамского и Ге. Такого внешнего подражания вовсе и нет, хотя бы постольку, поскольку в данном случае не живопись является инструментом создания зримой формы. Б-Х-Б развивают принцип, чрезвычайно существенный для русской художественной культуры в XIX веке. Этот принцип - идти к сердцам и умам своих зрителей через человеческое воплощение библейских персонажей и историко-документальную конкретизацию их опыта, изложенного в христианском Предании.

Бесспорно, сам этот способ видения был сформулирован еще в искусстве Возрождения, но мало где он привел к таким радикально-последовательным и характерным творческим выводам, как в искусстве России позапрошлого века, в нашей тогдашней живописи и литературе. Этот документально-исследовательский, конкретно-исторический, сциентистский в основе метод построения художественной гипотезы и породил незабываемое явление русского психологического реализма от портретных этюдов Александра Иванова до передвижников, а также Толстого и Достоевского.

Через конкретику чувств и документальную историческую достоверность жизненной ситуации героя Б-Х-Б решают сегодня свою творческую задачу. Они используют в этой связи двоякую технологию. С одной стороны, компьютерное моделирование изображения на основе фотофиксации конкретного человека. С другой - скрупулезное приведение такого изображения в соответствие со всем массивом исторических данных, какие предлагаются современной наукой при интерпретации Священного Писания. Этим путем, схематически говоря, воссоздается некая биография определенного действующего лица данной исторической хроники (такова основная задача этнографа, историографа и культуролога Романа Багдасарова). Проявленную таким способом историческую судьбу Константин Худяков превращает далее в человеческое лицо, используя компьютерный монтаж огромного числа фрагментов натурных портретных цифровых съемок. По своей логике этот процесс родственен методу «сличения этюдов», десятков портретных изображений, создававшихся Александром Ивановым во всеоружии его живописного гения, но также и данных современной ему исторической науки.

Вот, собственно, принцип актуализации, внедрения в сознание современного общества религиозно-философского и нравственного опыта христианства, что - отмечаем мы - считало задачей искусство России второй четверти и второй половины девятнадцатого столетия, в некоторых своих пластах - двадцатого и начала двадцать первого. Здесь объяснение факта, почему выставка проекта Б-Х-Б кажется нам абсолютно уместной в залах Третьяковской галереи. Поблизости от «Предстояния» - духовные предтечи этих поисков новейшего отечественного искусства.