МАРИЯ ЯКУНЧИКОВА - АЛЕКСАНДРЕ ГОЛЬШТЕЙН: «Не знаю, что бы дала, чтобы побеседовать с Вами...»

«Я люблю узорный почерк –
В нем есть шорох трав сухих.
Быстрых букв знакомый очерк
Тихо шепчет грустный стих.»

М. Волошин (Посвящено А.В. Гольштейн)

Образ Марии Васильевны Якунчиковой запечатлен в воспоминаниях разных людей, однако немногие знали ее так близко, как Александра Васильевна Гольштейн, жена двоюродного брата художницы - Владимира Александровича Гольштейна, впоследствии ставшая ее свекровью.

Девятнадцатилетняя Маша, в силу характера сложно сходившаяся с новыми людьми, ценила далеко не всех, но к Александре Васильевне сразу прониклась симпатией, как только в 1889 году переехала в Париж. Насколько важны были для юной девушки сложившиеся отношения, видно по ее письму от 8 декабря 1890 года: «Дорогая Александра Васильевна, Вы, вероятно, приписывали мое молчание небрежности или чему-нибудь нехорошему, но, честное слово, причиной ему была только трусость даже какая-то. Вы не поверите, как часто находило на меня желание хорошенько поговорить с Вами, спросить совета, но находила боязнь: ... Вот и теперь не знаю, что бы дала, чтобы побеседовать с Вами, но опять-таки не уверена, захотите ли Вы этого. <...> Напишите словечко, скажите что-нибудь. <...> Всей душой преданная М. Якунчикова»[1].

Подробности взаимоотношений можно восстановить по семейным архивам, хранящимся в отделе рукописей Государственной Третьяковской галереи. Например, в одном из писем к сестре Наталье Васильевне Поленовой Мария Васильевна пишет: «Ужасно породнились мы с Гольштейнами, и странно кажется, как мы прежде не знали о существовании Володи (В.А. Гольштейна - А.Ф.), который мне теперь дороже отца и брата. Об Александре Васильевне и говорить нечего»[2]. В переписке довольно быстро появляется обращение на «ты» со стороны Марии и подпись «тетя Саша», свидетельствующие о близости и взаимном доверии. Александра Васильевна часто называет Марию домашним прозвищем - Махирой, изменяя его по своему вкусу, например, «Махирун-милун». На какое-то время А.В. Гольштейн стала для Якунчиковой второй матерью. «Дорогая моя добрая тетя Саша! Спасибо, моя бесценная, за добрую твою весточку»[3], - писала Мария Васильевна 14 сентября 1891 года.

В августе 1897 года после нескольких лет их дружбы состоялось венчание Марии Васильевны Якунчиковой с сыном А.В. Гольштейн от первого брака, будущим врачом Львом Николаевичем Вебером. И обе женщины стали еще ближе друг другу.

Александра Васильевна, политическая эмигрантка, в молодости увлекавшаяся народничеством, сильная и прогрессивная, занималась не только семьей и воспитанием детей, но интересовалась философией, литературой и искусством, писала и переводила статьи, оставила воспоминания. Якунчикова говорила о ней: «Тетя Саша <...> в постоянных заботах об окружающих с утра до вечера, в какой-то развевающейся одежде, с драгунской прядью в шиньоне, хлопочет, бегает по квартире <...> Всегда с бесконечным запасом участья к нашим печалям и радостям»[4].

Двух выдающихся женщин связывали общие интересы. М.В. Якунчикова принимала активное участие в общественной деятельности Александры Васильевны в Париже. В конце 1891 года Мария помогала устраивать в доме Гольштейн благотворительные концерты в пользу голодающих. В 1892-м художница вступила в женское общество взаимной помощи[5], о чем А.В. Гольштейн рассказала в письме к И.М. Гревсу[6]: «Устраиваю женское общество взаимной помощи на началах равенства и братства. Общество должно доставлять своим членам работу, должно помогать им в труде, советом и прочим. Назовем мы его «Union des Femmes». Во главе дела становится 10 членов-инициаторов, а в сущности 3: некая m-me Montefiore[7], <...> некая m-lle Залеская <...> И Ваша покорная слуга. Себя не аттестую. Наша Маша будет членом-инициатором. Она очень заинтересована этим делом, и, кажется, в первый раз в жизни в ней заговорила общественная жилка. Это меня радует»[8]. Действительно, Мария Васильевна была взволнована новым для себя занятием, о котором писала Н.В. Поленовой в марте 1893-го: «Тетя Саша, вероятно, подробно напишет тебе об обществе, которое она и некоторые знакомые женщины основывают, - взаимной помощи между женщинами. Тетя Саша - секретарь, а я кассир, собрания по субботам бывают у меня, но так как [нет] пока еще правильной работы нам, то ведутся более общие разговоры о социальном положении женщины»[9].

Обладая литературными способностями, Александра Васильевна смогла передать в своих воспоминаниях подробности жизни семьи Якунчиковых, непосредственно повлиявшие на взросление Марии Васильевны и становление ее как личности и как художницы. Подлинный рукописный экземпляр воспоминаний А.В. Гольштейн хранится в отделе рукописей Третьяковской галереи[10]. К сожалению, текст обрывается на достаточно раннем этапе жизни Марии - на 1894 годе. Неизвестно, существовало ли продолжение и могло ли оно быть утеряно, или Александра Васильевна по какой-то причине была вынуждена прервать записи.

Представленные ниже воспоминания публикуются впервые. Текст печатается в соответствии с правилами современной орфографии и пунктуации, с сохранением особенностей авторского стиля. Сохранено также авторское написание иностранных имен и названий. Сокращенные и плохо читаемые места восстановлены и указаны в квадратных скобках.

ВОСПОМИНАНИЯ А.В. ГОЛЬШТЕЙН О М.В. ЯКУНЧИКОВОЙ-ВЕБЕР

С Марией Васильевной Якунчиковой, которую по привычке и для краткости буду звать Машей, я познакомилась в 1889 году, когда в Париж, на Всемирную выставку, приехали супруги Якунчиковы[11] с тремя дочерьми – Ольгой[12], Машей[13] и Верой[14]. Ольга, старшая, была исключительно высокого роста, такого, что парижские уличные мальчишки кричали, глядя на нее: «Voila la tour Eiffel qui passé»[15]. Она была некрасива, знала это, свою некрасивость преувеличивала, считала себя уродом. Она была вообще склонна к меланхолии, была удр[у]чена, крайне застенчива, но исключительно сердечна, добра. Может быть, вследствие этого больного отрицательного отношения к себе она как бы искала сочувствия, дружеского к себе отношения. Она обожала мать, но у матери теплого чувства не находила... Вера, младшая, любимица отца, существо с виду легкомысленное, - живая, веселая, со всеми приветливая; она сразу была ясна, и невольно привлекала людей. Маша, высокая, немного неуклюжая в манере себя держать, молчаливая, казалась высокомерной, как будто презрительно относящейся ко всем и всему. Мне представлялось, что она воображает себя уже великой художницей и не дорожит никем, даже матерью. А мать ее, Зинаида Николаевна, ее обожала, смотрела ей в глаза, старалась предупредить всякое возможное ее желание, и на всю эту бесконечную любовь, правда, несколько докучливую, Маша отвечала не только безразличием, но и раздражением.

Все это не внушало мне симпатии. Я быстро сошлась и с милой Ольгой, и с Верой, а от Маши отстранялась. Отрицательного отношения к ней не проявляла или старалась не проявлять, но и теплых чувств, которых не было, не показывала. Я была уверена, что Маша этого просто не замечает, так как ей все безразлично, но это было не так. Гораздо позже, во время пребывания в Биарице, Маша написала мне прилагаемое письмо[16], и тогда отношения наши установились раз и навсегда. В Биарице за Машей ухаживал молодой глуповатый англичанин, без состояния, без профессии. Зинаида Николаевна была в ужасе, противодействовать не могла, просто не смела, сама Маша сомневалась, но не могла хорошенько разобраться в своих чувствах. Зинаида Николаевна, видимо, по просьбе Маши, выписала меня в Биариц, и Маша написала прилагаемое письмо. В Биарице, с согласия Маши, мы с Зин[аидой] Ник[олаевной] объявили англичанину, что у Маши никакого состояния нет, что отец ее ей ничего не даст, если не одобрит этот брак, что надо ехать в Париж для переговоров с отцом, а из Парижа напишем. У Маши гора с плеч свалилась, и мы все уехали. Впечатление Маши после нашего разговора с англичанином было сразу определенное - англичанин рассчитывает главным образом на возможность легкой жизни на деньги будущей жены. Этим все у нее кончилось.

Семья Якунчиковых была далеко не сплоченная. Отец Маши, Василий Иванович Якунчиков, был человек очень умный, часто остроумный, приятный собеседник. Он воспитывался отчасти в Англии, очень ценил упорядоч[ен]ность западной жизни. Свое большое состояние он установил лично. Несмотря на многие достоинства, его мало кто любил, потому что рядом с этими достоинствами у него были и крупные, и странные недостатки. Прежде всего, жизнью или самой природой навязанный исключительный матерьялиз[м] и совершенно нелепая скупость. Вне практической жизни ему все было чуждо: искусство, литература, да и наука - все это не только его не интересовало, но было как будто смешно. Исключением являлась музыка. Вас[илий] Ив[анович] думал, что любит и понимает музыку, и даже играл, очень плохо, на скрипке. Состояние его ему досталось от дяди, много нажившего на откупах. Когда Василий Иванович вернулся из Англии и получил свою долю наследства, он наотрез отказался употребить свои деньги на откупа; он решил посвятить свою жизнь «полезной Государству деятельности» - промышленности. Он построил фабрики, всю жизнь работал в этой области, наследство от дяди не только не растратил, а увеличил во много раз.

Я сказала, что он был скуп, но нелепо. Он мог вдруг дать кому-нибудь сравнительно значительную сумму денег, а с другой стороны, почти ежегодно уезжал из Москвы в Париж с таким расчетом, чтоб не давать по случаю праздников на чай служащим в Москве и прислуге того парижского отеля (Hotel de Bade), где ежегодно останавливался. Для этого он пользовался разницей стилей, старательно высчитывал числа, дни дороги и т.д. Об этой «экономии» он рассказывал с гордостью. Случалось, что «экономия» стоила дорого. Однажды Вас[илий] Ив[ано- вич] экономно поехал в Испанию, и не только не взял спального вагона, но поехал во втором классе. Вас[илию] Ив[ановичу] в дороге пришлось очень плохо... Он это тоже рассказывал, но с ужасом... Примеров такой нелепой скупости можно привести множество. Выдающейся способностью Вас[илия] Ив[ановича] было уменье выбирать людей. Многие его служащие нажили при нем хорошие состояния, о чем Вас[илий] Ив[анович] тоже всегда говорил с гордостью, хотя, вероятно, благосостояние этих людей шло ему не на пользу, а на ущерб. В семье он был деспотичен и с женой, и с детьми, что отдаляло от него дочерей.

Совершенной противоположностью отцу Маши была ее мать Зинаида Николаевна, урожденная Мамонтова.

Когда я с ней познакомилась, она была женщина, на мой взгляд, пожилая, но удивительной красоты. Про нее нельзя было сказать: «видно, как она была красива в молодости». Она была просто пожилой женщиной-красавицей. Ее уменье одеваться с каким-то личным изяществом усиливало впечатление, производимое ее наружностью. Умом она не отличалась, казалась скорее очень ограниченной. Суждений о вещах и людях у нее как будто не было совсем, но подчас она поражала пониманием вещей и людей. Это понимание выражалось не разумными мнениями, а какими-нибудь образными фразами, порой для ясности подкрепленными жестами. Один раз по поводу нового знакомого, которого она видела несколько минут, она сложила на груди руки углом и сказала: «Что у него есть? Только что в такую руку войдет». И вдруг всем, кому новый знакомый нравился, стало ясно, что он и туповат, и бессердечен. «Грудка» был символ: человек, о котором шла речь, был высокий, здоровенный мужчина, широкоплечий, дородный.

Зинаида Николаевна была натура артистическая, без признака каких бы то ни было талантов. В ней все было инстинктом, а главным инстинктом - чувство красоты, прирожденная любовь красоты во всех неодушевленных предметах и во всех живых существах. Никаких характеристик этой красоты она не формулировала, она только ее чувствовала. Увидит красивую вещь, покачает головой и скажет: «Ах, как хорошо, как хорошо это люди выдумали».

Она была чрезвычайно добра, но тоже совершенно инстинктивно. Ей просто тяжело было видеть бедность, к тому же всегда неприглядную, она освобождала себя от тяжелого чувства чего-то некрасивого, жалкого и помогала всякому, кто попадался под руку; помогала широко, совсем не разбирая, действительно ли стоит человеку помочь. Она была не только не скупа, но очень расточительна, хотя средства ее были ограниченны: Вас[илий] Иванович] выдавал ей определенную небольшую сумму ежегодно, кажется, проценты с суммы ее приданого, которое Вас[илий] Ив[анович] после женитьбы вложил в дело своей фабрики, всегда одну и ту же сумму, невзирая на доходы, получившиеся на эти деньги на фабрике...

Замуж вышла Зинаида Ник[олаевна] совсем молоденькой девушкой за Вас[илия] Ив[ановича], вдовца, имевшего детей[17] от первого брака. Кажется мне, что на всю жизнь у нее осталось неудовлетворенное чувство любви. Ни мужа, ни своих детей она не любила. Только к Маше она почему-то привязалась и любила ее страстно, беззаветно, и такую же любовь перенесла потом на старшего сына Маши, Степана. Только этих двух людей она и любила за всю свою жизнь.

Я остановилась на родителях Маши потому, что от обоих она унаследовала то, что в каждом из них было ценного. От отца большой, ясный, любознательный и практический ум. Она была добра, совсем не скупа, часто помогала разумно, не скупясь, но всю жизнь знала цену деньгам, вела свои денежные дела с величайшей аккуратностью и экономией. Эта практичность во многом помогала ей в жизни. Своим крупным талантом к живописи она обязана матери, ее врожденному эстетизму - недаром Зин[аида] Николаевна] родилась Мамонтовой.

Так, Якунчиковы приехали в Париж. Вас[илий] Ив[анович] нашел прекрасный дом, особняк, отлично меблированный, просторный, комфортабельный. Тогда многие парижане отдавали, ввиду выставки, свои квартиры и дома в наем. Дом стоял, кажется, на rue Pergolèse[18], точно не помню. Стоил он дорого, но Вас[илий] Ив[анович] решил, что это все же дешевле гостиницы, да и ненадолго, на время выставки.

Ольга и Вера занялись выставкой, кроме того, завели знакомства, развлекались, веселились. Маша жила своей, отдельной от всех жизнью и увлекалась главным образом Парижем. Ей было бы трудно принимать участие в развлечениях сестер, она была больна, нуждалась в отдыхе. У нее болел большой палец правой руки. Боли были сильные, доктора не знали, что это такое. Впоследствии, помнится, это определяли как туберкулез. Болезнь эта не только тревожила и мучила Зин[аиду] Ник[олаевну], но и многих людей, любивших Машу, между прочим, Василия Дмитриевича Поленова, говорившего с грустью, что эта болезнь - большое несчастие потому еще, что Маша чудно играла на рояле и должна была от этого отказаться навсегда. Красками писать и рисовать она могла, но долгое время в Париже ничего не писала. Ходила по музеям, многим восхищалась, но никогда, кажется мне, ей не приходило в голову делать копии. Она всматривалась в Париж, как будто искала, с чего бы сделать этюд. И вот помню, что первое, что она написала в то время, был этюд с ряда выставленных на улицах разноцветных афиш и объявлений[19]. Тогда таких сборных афиш было всюду много. Очевидно, ее соблазнила красочность. Этюд был отличной, абсолютно точной копией с натуры. До последующих работ Маши было еще очень далеко, но большое мастерство кисти было налицо. Этот этюд был первым произведением Маши, которое я видела. Признаюсь, не поняла тогда ее таланта. Это хорошо, думала и ей говорила, но мне совсем не надобно. Кажется мне, что в первые месяцы в Париже Маша больше ничего не писала, слишком она была увлечена музеями и современной тогда французской живописью.

В это время еще жива была память о Башкирцевой[20] и ее друге Bastien Lepage’е[21]. Башкирцева стяжала парижскую славу, об ней тогда все еще писали газеты, ее картина «Митинг»[22] была взята в Люксембургский музей. Я видела, что Машу соблазняет слава русской художницы во Франции, думается, что отчасти и поэтому ей хотелось остаться в Париже. Но она не знала сущности славы Башкирцевой и себя не знала. Башкирцева была прежде всего очаровательной светской барышней, не лишенной, по словам художников, таланта. Вся ее слава была создана Bastien Lepage’ем, который безумно ее любил и умер чуть ли не одновременно с нею. Она была не только ученицей и подражательницей Lepage’а, но русские художники, справедливо или неверно, уверяли, что ее картины всегда поправлял Lepage, что опытный глаз сразу видит его мазки. Маша на светскую барышню совсем не походила, она не умела быть хотя бы просто любезной, где ей было прельщать французов своим очарованием. Но что гораздо важнее, ее могучий талант нисколько не нуждался в подражании и помощи, но шел неминуемо своим путем всегда и во всем.

Хотелось остаться в Париже сестрам Маши. Вера прямо говорила: «Ужас! Вот и поедем в кислый дом на Кисловку[23]». Старшие молчали, но Зин[аида] Ник[олаевна] знала, что Машина мечта в ту минуту была работать в мастерской Julien'а[24], о которой она, никому не говоря ни слова, тщательно справилась.

Соединились все: и Зин[аида] Ник[олаевна], и племянник Вас[илия] Ив[ановича] Гольштейн, которому Вас[илий] Ив[анович] доверял, и Вера, и этими общими усилиями одержали победу: Вас[илий] Иванович] согласился оставить Зин[аиду] Ник[олаевну] и дочерей в Париже для Вериного усовершенства в музыке и работы Маши.

Главное препятствие для дальнейшей жизни в Париже - дороговизна нанятого дома - была преодолена: Вас[илий] Ив[анович] нашел очень большую меблированную квартиру, довольно грязную, но сравнительно дешевую. Зин[аида] Ник[олаевна] была в настоящем ужасе и от грязи - собственно, очень относительной, - и от безвкусной мебели, но Машино желание остаться в Париже было удовлетворено, и Зин[аида] Ник[олаевна] примирилась со всеми «ужасами» нового жилища. Для Веры взяли в наем рояль Эрара и пригласили пьяниста Фёрстера[25] давать ей уроки. Маша начала ходить в одну из мастерских Julien'а.

Если Маша впоследствии осталась за границей навсегда, то не потому, что не любила или забыла Россию. Ее любовь к русской природе была глубокой. В конце концов ведь от всего, что она писала, веяло всегда чем-то русским, каков бы ни был ее рисунок, даже вид на Монблана из окна... Но не Москва, не дом на Кисловке оставили неизгладимый след в ее душе, а Введенское[26], большое барское имение, купленное Вас[илием] Ивановичем]... Маша провела там детство и отрочество. Введенское она не забывала никогда. Помню, как однажды в Биарице, куда меня выписала Зин[аида] Никол[аевна], Маша повела меня в какой-то чулан - они жили в отеле - и сказала: «Нюхай хорошенько. чем здесь пахнет?» Пахло затхлостью и как будто сухой розой, так часто пахло в очень старых помещичьих домах в России. Я сразу сказала - «Нестеровым» (имение моей бабушки). Маша страшно обрадовалась: «Значит, я не ошиблась. По-моему, пахнет Введенским». Она была взволнована, долго стояла и глубоко вдыхала затхлый дух чулана. «Как там было хорошо», - сказала она со слезами на глазах[27].

Мне всегда казалось, что, если бы Вас[илий] Ив[анович] не продал Введенское, Маша не осталась бы за границей. Для нее Введенское было Россией. Введенское, кажется мне, определило и ее личный характер, и характер ее таланта. В ее душе, сердце, уме навсегда осталась и всегда жила природа и дух старой дворянской усадьбы: сады, цветники, пруды, въездные аллеи (в Введенском такая аллея тянулась на версты), могучий, но тихий простор луговых равнин. Цветы этих равнин, «и в поле каждую былинку, и в небе каждую звезду». Она построила себе домик в Савое и уверяла, что там все ей напоминает Россию. Не горы, конечно, но елки, березы и полевые растения.

Это, само собою разумеется, только фантазия, но я всегда так чувствовала, когда была в тесном дружеском общении с Машей. Часто казалось, что жизнь в старой усадьбе какими-то таинственными путями внедрила в ее чуткую детскую душу дворянский дух - старый барский дом заставлял ее жить по-своему. В чем это выражалось? Не могу определить точно. Ни в словах, ни в мнениях, ни в действиях, а, скорее всего, в манере действовать и чувствовать было нечто, что выделяло ее из ее среды, и этим она отличалась от сестер. Трудно мне припомнить Ольгу, она в Париже вышла замуж и уехала в Россию. Вера жила у нас долго, я ее любила как родную дочь, но скажу, что, несмотря на артистизм, у нее часто чувствовалась старая среда. У Маши никогда. Я, напр[имер], никогда не слыхала, чтоб она спросила: «богатые ли это люди?» Ей была абсолютно чужда всякая показанность, она всегда была собой, никогда не желала казаться. Ей, может быть, хотелось славы, но потому, что она чувствовала, даже знала, что ее талант славы заслуживает. Похвалы своим картинам любила, но вслушивалась во всякую похвалу критически. Когда хвалил знаток, расспрашивала, что именно он хвалит и что ему не нравится; когда хвалил обыватель, чуждый живописи, всегда отделяла лесть от искреннего хорошего впечатления от ее произведения. В этом покойно-гордом самосознании мне часто чувствовался дворянский дух... А может быть, это была только гордая уверенность человека с большим талантом. Не знаю, записываю потому, что так думала или чувствовала тогда, записываю как впечатление.

В мастерской Julien^, помнится мне, Маша работала недолго. В технических советах ученических она не нуждалась, товарищи по мастерской попались не талантливые, у них учиться было нечему, ей было скучно и совсем не интересно легкое первенство. Вскоре она начала работать в мастерской английского художника[28], тогда в Париже он славился. К сожалению, забыла его имя. В этой мастерской, помнится, уже веяло тем, что тогда в Париже называлось «I'art idéaliste»[29]. Мне трудно кратко определить сущность этой тенденции, во всяком случае, она отдаляла живопись от полного реализма, от полного подчинения видимому. Многие тогдашние молодые художники в поисках этого «идеализма» в отрыве от чистого реализма вдавались в мистические сюжеты или в своего рода символический рисунок, в литературу. Маша, как всегда и во всем, чутко присматривалась к новому течению, плохо его понимала, но пробовала себя в этом направлении. Помню, что она написала этюд, который хотела назвать «Роса». Тогда ей часто позировала одна молоденькая англичаночка, Дина Пикок[30], очень миленькая блондиночка. Она изобразила Дину, кажется, в голубом одеянии, поднимающуюся на воздухе над цветущим лугом[31]. Дина-Роса вышла очень тяжеловесной, зато зелень луга была прекрасна. Гораздо более «идеалистичен» был ее бесподобный рисунок женщины, как бы бегущей в беспредельном ужасе. Этот рисунок был сделан без всякой модели. У меня остался в памяти этот небольшой рисунок как нечто поразительное, нечто, что вызывает в зрителе жуткое ощущение его названия - «L'effroi»[32] назвала его Маша. Не утверждаю, но кажется мне, что этот рисунок был навеян Маше ее собственным страхом: она присутствовала несколько раз на спиритических сеансах, испытывала такой страх, что не могла спать, и раз навсегда отказалась от этого занятия.

В первый раз Маша послала в Париже на выставку (Salon d'automne[33] или просто Salon?) большое полотно, которое мы называли Felix[34], потому что для этой картины ей позировал Felix Ostroga[35]. Картина не была принята. О впечатлении на Машу этой неудачи есть ее письмо к Нат[алье] Васильевне Поленовой[36]. Следующая посылка был портрет моей дочери[37], написанный пастелью. Эту пастель Маша показывала тому художнику-англичанину, у которого раньше работала, и была ужасно довольна, когда он ей сказал: «Send it, and if they don't take it, let them go to the devil»[38]. Портрет был принят.

Следующая ее посылка в Salon была картина, которую очень расхвалил какой-то русский критик; не помню, писали ли о ней французы. Это называлось «Reflet intime»[39]. Задача была невыполнимая: изображалось отражение в стеклах окна девушки, сидящей у стола, освещенного лампой. Что это только отражение, это было не ясно, модель сидела близко от окна, и отражение было чрезвычайно яркое. «Reflet intime» был принят.

1. Письмо М.В. Якунчиковой к А.В. Гольштейн. Биарриц. 8 декабря 1890 // ОР ГТГ Ф. 205. Ед. хр. 392. Л. 44-45.
2. ОР ГТГ. Ф. 54. Ед. хр. 12221. Л. 2.
3. ОР ГТГ. Ф. 205. Ед. хр. 13. Л. 1.
4. ОР ГТГ. Ф. 54. Ед. хр. 12223. Л. 1 об.
5. Имеется в виду женское общество взаимной помощи «Адельфия», в различных мероприятиях которого М.В. Якунчикова участвовала до конца 1894 года.
6. Иван Михайлович Гревс (1860-1941) - русский историк, общественный деятель, участник движения народовольцев.
7. Дора Монтефьоре (1851-1933) - англо-австралийская суфражистка, переводчица, поэтесса.
8. Тюрин А. Об Александре Васильевне Гольштейн (1850-1937) // Преображение (Русский феминистский журнал). 1995. №3. С. 70.
9. Письмо М.В. Якунчиковой к Н.В. Поленовой. 18 марта 1893 // ОР ГТГ. Ф. 54. Ед. хр. 12226. Л. 4-4 об.
10. ОР ГТГ. Ф. 205. Ед. хр. 392. Л. 1-31.
11. В.И. Якунчиков (1827-1907) и З.Н. Якунчикова (1843-1919)
12. Ольга Васильевна Якунчикова (1867-1917).
13. Мария Васильевна Якунчикова (1870-1902).
14. Вера Васильевна Якунчикова (1871-1923).
15. Фр.: «Вот Эйфелева башня прошла».
16. Письмо М.В. Якунчиковой к А.В. Гольштейн. Биарриц. 8 декабря 1890 // ОР ГТГ. Ф. 205. Ед. хр. 392. Л. 44-45.
17. В.В. Якунчиков (1855-1916), Е.В. Якунчикова (1856-1937, в замужестве Сапожникова), Н.В. Якунчикова (1858-1931, в замужестве Поленова).
18. Улица в 16-м округе Парижа, расположенная в квартале между Булонским лесом и Триумфальной аркой.
19. Возможно, речь идет об этюде «Фонарь с киоском» (начало 1890-х; бумага на дереве, масло; 35,5 * 26,2; Музей-заповедник В.Д. Поленова; инв. Ж-798).
20. М.К. Башкирцева (1858-1884) - русская художница, жившая во Франции и ставшая там известной.
21. Жюль Бастьен-Лепаж (1848-1884) - французский художник, друг и учитель М.К. Башкирцевой.
22. В настоящее время картина «Митинг» (1884; холст, масло; 177 * 193) хранится в Музее Орсэ в Париже.
23. Кисловка - домашнее название имения Якунчиковых, расположенного в Среднем Кисловском переулке в Москве.
24. Речь идет о частной художественной школе, основанной в 1868 году в Париже художником Родольфо Жюлианом (1839-1907). Академия Жюлиана была конкурентом Школы изящных искусств в Париже.
25. Шарль Фёрстер - венгерский пианист и педагог. В 1890 году М.В. Якунчикова создала его портрет (бумага, акварель; местонахождение неизвестно).
26. Введенское - бывшая усадьба князей Лопухиных, купленная В.И. Якунчиковым в подарок З.Н. Якунчиковой в середине 1860-х. В имении М.В. Якунчикова провела значительную часть детства. Было продано в 1884-м С.Д. Шереметеву.
27. Сохранилось письмо М.В. Якунчиковой к А.В. Гольштейн: «Страшно спешу, сейчас уезжаю на 2 дня на лошадях в Введенское!!!! Понимаешь мое чувство, я сама не своя, вся душа перевертывается. Обнимаю крепко. Твоя любящая Махира» (ОР ГТГ. Ф. 205. Ед. хр. 392. Л. 45).
28. Дж. Рольсховен (1858-1930) - американский художник, в разные годы учившийся и работавший в Нью-Йорке, Мюнхене, Лондоне, Париже и Флоренции.
29. Фр.: идеалистическое искусство.
30. Дина Пикок - сестра Нетты Пикок, подруги М.В. Якунчиковой.
31. Возможно, упомянутый этюд связан с работой над офортом «Неуловимое» (другие названия - «Недостижимое», «Радуга»).
32. Страх (Ужас). Цветной офорт. 29 * 20. В ГТГ хранится вариант цветной печати (инв. ГР-1362). Гравюра экспонировалась в Салоне Марсова поля весной 1894 года.
33. Работа была отправлена не на Осенний салон, а на Салон Марсова поля.
34. Имеется в виду картина «У окна» (1892, не сохранилась).
35. Феликс Острога (1867-1936) - французский композитор и пианист, друг семьи Якунчиковых.
36. Вероятно, имеется в виду письмо М.В. Якунчиковой не к Н.В. Поленовой, а к Е.Д. Поленовой от 28 мая 1892 // ОР ГТГ. Ф. 54. Ед. хр. 9693. Л. 1 об.
37. «Портрет Натальи Владимировны Гольштейн» (1892) в марте 1893 года выставлялся в Салоне Марсова поля (№1267); местонахождение неизвестно, ранее собственность А.В. Гольштейн.
38. Англ.: «Отправь это, и если они это не примут, пусть идут к черту».
39. Имеется в виду картина «Отражение интимного мира» (1894; холст, масло; 115 * 66; частное собрание).