ОН ГОРЯЧО ЛЮБИЛ МОСКВУ. О московских гравюрах Гурия Захарова

Каждый день меняет облик Москва. Коренные москвичи, переехавшие в новые районы, с тайной грустью встречаются со старыми домами, где прошли детство, юность, где судьбы свершали необратимые повороты. Больно видеть на месте дома, где прожито столько лет, порой полжизни, наскоро разбитый сквер. Еще весной дом стоял, а летом – цветник. Так случилось и со мной. Проезжаю по Таганской улице – нет углового дома 33/61 на Большой Андроньевской. Четко отпечатался в памяти его фасад в стиле «модерн» с лепными маскаронами и сине-лиловым кафелем, красивый снаружи, а внутри – типичный доходный дом начала ХХ века: теснота коммунальных квартир, узкая лестница, пропахшая кошками. И жалеть-то не о чем. Во в снах является старый дом, которого мгновенно не стало в фестивальное лето… Жизненные заботы не дают впасть в ностальгию по утраченному прошлому. И все же в душе каждого москвича отведен уголок Москве уходящей.

Много лет жил в Москве Гурий Захаров. Родился он в старинном русском городе Кимры. И самое удивительное, в начале шестидесятых художник так увидел и почувствовал Москву, словно торопился ее запечатлеть, опасаясь, что каждый мотив, как видение, может исчезнуть внезапно и навсегда. Его детство проходило далеко от Москвы, а впечатление от его гравюр такое, будто он на Таганке родился и вырос. В офорте «Марксистская улица» я вижу улицу детства. Знал ли художник, что улицы через десяток лет не станет, будет совсем другая, и что ему одному выпадет на долю изобразить ее с узкими тротуарами, рядами старых лип, с горбатой булыжной мостовой, припорошенной снегом? По улице в поздний час идет женщина. В ней узнается жена художника, скульптор Татьяна Соколова. Кажется, что силуэт запоздалой прохожей застыл неподвижно, а деревья движутся. Они словно расступаются в стороны, шевелят замерзшими ветвями, среди них сверкает одинокая звезда. Тени деревьев скользят в свете фонарей по тротуару, взбираются ступеньками вверх по бревенчатой кладке деревянного дома.

Коммунистическая улица в одноименном офорте художника перекликается с Марксистской. Он - ее зеркальное отражение. Вновь ночная улица с вековыми громадными тополями. Художник уже не застал старых тротуаров, погребенных под многослойным асфальтом, из больших, прекрасно отесанных каменных плит, разноцветных под дождем. Странной, бесплотной тенью мелькнул прохожий, как гриновский персонаж из «Лунного света». Эта улица уцелела, а той Марксистской, в прежнем виде, - уже нет. Здесь протуберанцем слепит глаза фонарь, там его не увидеть. Снова - улица моего детства.

Дарование художника развернулось в те годы, когда станковая гравюра набирала высоту. В это время интересно работали в Ленинграде О. Почтенный, А. Ушин, в Москве - И. Голицын. Подчеркнутая четкость композиционного построения московских пейзажей Захарова шла от его пытливости - на первых порах он настойчиво изучал полюбившиеся городские «объекты», вжившись же в них, возвратившись, и не раз, к полюбившемуся мотиву города, он его обживал обстоятельно, неторопливо. Художник обладал редким даром интуиции. Она-то и давала ему возможность априорно постигать труднопостижимое. Не потому ли ему дано было видеть за реальными домами, дворами, закоулками, за открывающимися из-за них перспективами давно прошедшее и не им пережитое? Подобное доступно только подлинному мастеру.

Летописью Москвы, древней и новой, гравюры Захарова не назовешь. В них нет методичного и обстоятельного повествования. И рассказа тоже нет. Есть нечто такое, что ближе всего к стихам, не стиснутым рифмой, но с четко заданным ритмом, с предельной концентрацией содержания, отлитого в единственно возможную формулу, с разнообразным эмоциональным звучанием от эпически созерцательного до гротеска с лирическим подтекстом. Ирония в его листах переплетается с грустью, мечтательность не противоречит рассудочности. Ассоциативный строй гравюр художника - как поэтические строки.

Владимир Фаворский когда-то говорил, что чувства у него не более чем у других, просто он смотрит пространство, другие же этого не делают. То же самое мог бы сказать Гурий Захаров, сложившийся как художник во многом под влиянием выдающегося гравера нашего времени.

Монументально воспринята Москва в одной из ранних линогравюр - «Проспект Мира». Умение оперировать силуэтом, акцентирующим глубинность целого и одновременно сохраняющего плоскость, отличает этот лист. Пространственное построение основано здесь на постоянном удалении параллельно расположенных холмов пустыря. Арки дальнего виадука зияют ослепительной белизной, прорываясь в далекое и необъятное воздушное пространство. В центре глубина достигает апогея, а темные плоскости по краям усиливают ее. Пейзаж с виадуком полон торжественной мощи. Художник и не предполагал, что высокие жилые дома в этой части проспекта Мира навсегда заслонят собой железнодорожный виадук, из-за которого когда-то открывалось «прекрасное далеко»?

Художник любил бродить по Москве на рассвете. В эту пору здания особенно тихи и торжественны. Старая Солянка неудобна для дневных прогулок. Слишком большое движение, улицу трудно перейти, машины ревут. Зато в ранний час красота улицы открывалась решительно во всем, включая незначительную деталь - широко распахнутое окно где- то наверху. Захаров верен себе: в его представлении поэзия города не чужда обыденного. Житейские подробности - как простые слова, наполняющие достоверностью чеканную стихотворную строку. Таков офорт «Солянка». Художник неоднократно возвращался на эту улицу. Наблюдал ее вечером. Размышлял об одинокой старости, благополучной зрелости, беспечной юности. Тишина улицы взрывается песней под гитару, дама чинно прогуливает собаку, старушка с палкой бредет, тяжело ступая. Кругом - живописная теснота заборов, деревянных и каменных домов и домишек, ворот, дверей, окон и оконцев, характерных в конце 60-х годов именно для этой части Москвы, между Таганкой и Китай-городом.

Колокольня церкви XVIII века там, где кончается Солянка и перекинут через Яузу Астахов мост, заманчива для многих художников. В линогравюре Захарова «Яузские ворота» церковь взята в неожиданном ракурсе. Она - фон для портрета в рост, парадного портрета Татьяны Соколовой. Сверкают вечерние огни, сияют ореолами звезды, месяц... Вы замечаете, что величественное здание и горделивая прохожая как будто соперничают- кто выше, более статен. Чувство юмора, присущее художнику, не дает им вознестись на котурнах. И вы с улыбкой отмечаете, что церковь вырастает из пьедестала домов за мостом, а постаментом для женщины служит целая улица.

Долгие годы Захаров жил на улице Володарского, она же Гончарная. Не раз он взбирался по крутому Ватину переулку, стойко хранящему в памяти старожилов свое прежнее название - Швивая горка. В разговоре его часто переиначивали - Вшивая горка. На самой ранней гравюре «Ватин переулок» мальчик катается на санках, рискуя врезаться на бешеной скорости в парапет Яузы. У Захарова на этой улице впервые встречаются и расходятся детство, молодость и старость. Здесь всюду - двух-трехэтажные покосившиеся домики. На более поздних гравюрах их уже нет. «Швивая горка», награвированная через несколько лет, - совсем другая. Художник смотрит на нее снизу, от высотного дома на Котельнической набережной. Улицу спрямили, но крутизна осталась. Новые дома с балконами сильно отступили от тротуаров, и открылся чудесный вид на церковь Никиты Мученика на вершине горки, где находится подворье Афонского монастыря в Греции.

В гравюрах Захарова Москва предстает городом крутых берегов и холмов. Даже площади ее холмисты, например Таганская. В активно растущей ввысь старой части города сохранилось, на удивление, еще много мест, открытых для глаза. В этом убеждает линогравюра «Яуза». Пешеходный мостик изящной дугой изогнулся над извивом реки, а дальше, словно крепостная стена, - высокий железнодорожный мост с редкими арками. Мосты создают автономные пространства в пределах единой перспективы, которую держит извилистый приток Москвы-реки. Здесь необычайно многое объято взглядом. Венчают пейзаж далекие очертания архитектурного памятника XV века, давшего название площади и двум улицам, Большой и Малой Андроньевским. Найти и изобразить старый рабочий район столицы, найти гармонию между древностью и современностью - значит открыть дотоле сокрытое. Сложность пространственного построения пейзажа - лишь часть этого открытия. Лучи солнца озаряют горизонт, штриховка из темной и густой становится серебристой, светоносной. Лучи осеняют и мосты, и набережную, и замерзшую реку, вливая в душу морозную бодрость, слагая гимн городу.

Гурий Захаров любил выходить из дому после снегопадов. Тогда контрасты светлого и темного становились как бы готовой тональной раскладкой для гравюр, город представал восприятию подчеркнуто «графичным». Впрочем, природу и городской ландшафт в готовом виде он, как истинный поэт и художник, не воспринимал. Всегда искал свою, особенную точку зрения. Натуру пропускал сквозь воображение, а уж она-то подсказывала линии, объемы, силуэты и штрихи, из которых рождался образ. Очищал найденное от ненужных деталей, а иные добавлял по своему усмотрению. Ему не скучно было лицезреть многоэтажные дома, - в них не найти буквального пересчета окон, а дома - узнаваемы. И деревья у него особенные. Ему важно не то, сколько у дерева веток, куда любопытнее их устройство. Он обладал точным композиционным чутьем и изобретательностью в построении каждого листа. Его городские пейзажи чем-то напоминают интерьеры со сложными пространственными зонами и ячейками. Недаром после окончания Высшего художественно-промышленного училища он стал специалистом по интерьеру.

В Захаровских гравюрах всегда ясно, каков рельеф местности, где пролегает улица, извилистая она или прямая, как расположены дворы, как завязаны сложные, но под его резцом всегда распутанные узлы большого города. Испытав благотворное влияние В.А. Фаворского, Захаров творчески, а значит смело, продолжил большие традиции. И его художническая самобытность более всего проявилась, возможно, в городских пейзажах.

У старого, ушедшего в прошлое Арбата и его переулков был свой поэт, Булат Окуджава. У Таганки был свой художник, Гурий Захаров. Запечатлел он и другие уголки Москвы, причем очень интересно. Гравюры, посвященные Таганке, можно разделить на циклы и сюиты, как стихи, посвященные чему-то одному. Прекрасное оказалось поблизости, в прилегающих к Яузе улицах, в десяти-двадцати минутах ходьбы от дома.

Дыхание большого города мы ощущаем не только и не столько в изображении широких перспектив и панорам, сколько в маленьких улочках, причудливо змеящихся, как русла старых ручьев. Пульс жизни в них бьется мерно, а не учащенно, и человек обретает душевное спокойствие и равновесие чувств, необходимых ему как воздух. Город набирает здесь большое дыхание и предстает одухотворенным. Город Захарова - не для суетного беглого обзора. Его город - для тех, кто неторопливо ходит пешком, кто его действительно любит.