П. М. Третьяков и Всемирная парижская выставка 1878 года

Существует мнение, что Павел Михайлович Третьяков охотно выдавал свои картины на выставки, в том числе и зарубежные. Тон задал В.В. Стасов: «...когда речь зашла о новой всемирной выставке, он только распахнул двери своей чудесной галереи и позволил им взять, что они захотят». В действительности, конечно, все было сложнее.

Вот что, например, писал сам Третьяков Стасову в 1879 году относительно выдачи работ Верещагина для международной выставки в Европу: «...у нас до границы только 5 раз может пропасть вся коллекция. Вот теперь разом на нескольких дорогах сообщение даже прервали (Смоленская, Рязанская, Козловская), а ведь Василий Васильевич хочет взять 180 номеров, это почти вся коллекция. Но если пропадет, сгорит, расшибется в дороге ... вечный упрек будет разрешившему в случае какого-нибудь несчастья». И хотя сам Верещагин уверял коллекционера в том, что «обязуется взять на себя укладку, свернуть полотна на вальки, . исправить красками же, а не деньгами всякую порчу, если бы. таковая все-таки приключилась», Третьяков был непреклонен: «Картины, в особенности] больших размеров, могут попортиться от укладки, . пропасть в дороге или сгореть. На условия чтобы автор мог во всякое время брать и перевозить свои картины для выставок никто бы никогда не мог согласиться. Какое же право приобретает покупатель? Право хранения? Как бы желательно было показать французам Ваши эти произведения, но к глубокому моему сожалению невозможно исполнить Ваше желание. Такие серьезные капитальные произведения могут желающие приехать смотреть сюда». Уже из этих строк ясно, что Третьяков, чувствуя свою ответственность за сохранность коллекции, неохотно выдавал картины на выставки, но бывали и исключения.

В 1878 году Павел Михайлович - в расцвете своей деятельности по сбору коллекции и устройству галереи. В переписке Третьякова с художниками и деятелями культуры ясно прослеживается история организации русского художественного отдела на Всемирной выставке, открывшейся в том же году в Париже. Если вникнуть в детали захватывающей эпопеи по его подготовке, то становится ясно, что Третьяков, помещенный обстоятельствами в эпицентр событий, действовал не только как коллекционер, выдающий произведения своего собрания напоказ за рубеж, он оказался не только требовательным хранителем, заставившим своих партнеров соблюдать правила упаковки, страхования, транспортировки экспонатов на уровне современных нам норм, но проявил себя также и как художественный эксперт, обсуждающий состав экспозиции и дающий свои предложения по ее улучшению, а также как координатор и своеобразный третейский судья, одинаково уважаемый как комиссией, созданной при Академии художеств, так и Товариществом передвижных художественных выставок.

Третьяков пишет И.Н. Крамскому 12 января 1878 года письмо, в котором с присущей ему открытостью излагает свои чувства и взгляды на предстоящие события: «Я, как уже говорил, очень был бы рад, если бы ничего не брали у меня на Парижскую выставку. Вы не можете себе представить, сколько хлопот и возни снимать, укладывать, привинчивать и т.д.; еще большие хлопоты по возвращении вещей, промывка, починка рам, снова ввинчивать кольца, наблюдать, чтобы должный наклон был при новой развеске и пр., и пр. Да почти год смотреть на безобразно оголенные и запятнанные стены».

Как известно из расписки, полученной от Андрея Ивановича Сомова, (ответственного от Академии художеств за это мероприятие), Третьяков представляет на парижскую выставку 41 произведение из своего собрания. Он посещает Париж, идет на выставку, о чем сообщает жене в письме от 17 сентября 1878 г.: «.Выставка интересна главным образом, в общем декоративном виде своем, в частности, кроме художественного] отдела, нет ничего особенно интересного». В письме мы не улавливаем никакого намека на возможную законную гордость человека, благодаря стараниям которого выставка, безусловно, значительно изменила свой облик, обогатившись произведениями новой русской школы. Вероятно, именно поэтому его описание русского отдела на выставке носит характер сухого формального отчета, но, покончив с ним, Третьяков переходит к описанию концерта, на котором звучала русская музыка. И здесь не сдерживает своих эмоций: «Чрезвычайно приятные чувства ощущал я, слыша первый раз русскую музыку в столице света».

Если проследить переписку Третьякова, относящуюся к организации выставочных турне, становится заметно, как с годами меняется ее тон, как Третьяков овладевает искусством точных формулировок и умением корректно и твердо изложить свои требования и настоять на их выполнении.

При отправке произведений в Париж Третьяков, накопивший к этому времени уже собственный выставочный опыт, пишет в письме Крамскому: «Прилагаю опись содержания, отправленного в 8 ящиках и напоминаю непременное условие, при котором я взялся за это дело. Непременно присутствовать при открытии ящиков кому-нибудь из членов Товарищества. Во-первых, чтобы сдать в целости вещи, во-вторых, затем, чтобы бережно обращались при раскупорке. А то, так как укладка произведена простым дешевым способом и в четыре дня, распаковывать, вероятно, будет специалист так долго и так непросто укладывавший первый транспорт, то я буду спокойнее, если буду уверен, что распаковка произойдет при ком-нибудь из вас, членов Товарищества». Из ответа А.И. Сомова Третьякову мы узнаем, что произошло по возвращении выставки: «С величайшим прискорбием я узнал, что рамы возвращенных нами картин испорчены слишком длинными винтами». Сомов приносит извинения и просит Третьякова устранить порчу и выслать счет для оплаты.

Со свойственной ему дотошностью, Третьяков изучает и вопросы материального выражения ценности коллекции, страхования произведений: «Сравнение цен, полученных за картины авторами их, с ценами, платимыми за них при переходе впоследствии из рук в руки, очень интересны, а также может быть и нужно в будущем для истории некоторых картин и их авторов. Это я знаю лучше, чем кто-нибудь и интересуюсь этим, знаю примеры, что за некоторые вещи (Перова), проданные в мое отсутствие за сотни, я теперь дал бы тысячи, и наоборот. Аккуратно записываю платимые цены, и когда Городское управление, получив опись, спросило меня, во сколько следует застраховать Галерею, то я выставил по описи точные цифры, предоставляя страховать во сколько найдут нужным. Следовательно, в будущем, когда потребуется, цены картин нашей галереи есть, но оглашать их теперь или ставить в каталог я нахожу и ненужным и неудобным по многим для меня причинам, это было мое личное», - писал Третьяков Стасову 24 июля 1897 года.

Но уже в 1877 году Сомов подтверждает Павлу Михайловичу: «Вследствие письма Вашего от 1 сего декабря имею честь Вас ... уведомить, что приложенная к этому письму оценка Ваших картин, отобранных для парижской выставки, мною . будет принята за основание при страховании этих картин во время их путешествия в Париж и обратно».

Третьякова всегда отличало то, что он имел четкое представление о материальной стоимости «товаров и услуг», умел считать деньги. Его, без сомнения, не испугало бы слово «смета», повергающее в трепет многих современных музейных работников.

Из приведенных материалов ясно, что в 1878 году при организации русского художественного отдела на парижской выставке Третьяков внимательно обдумывает все ключевые позиции, связанные с отправкой выставки за рубеж. Он не составляет контракта, но последовательно оговаривает все основные позиции в своих письмах. Это и упаковка, и транспортировка, и «формальная расписка». Третьяков настаивает также на присутствии своего доверенного лица в момент раскрытия ящиков. Он запрещает производить реставрацию произведений без ведома владельца в случае их порчи, требует распределения расходов и, конечно, страхования экспонатов. Все перечисленные выше позиции составляют содержание любого грамотно проработанного договора по выставке, составленного в наши дни.

Относительно же состава парижской экспозиции Павел Михайлович имеет свое твердое мнение, которое высказывает в письме к Стасову: «Не могу вполне согласиться с Вами, чтобы выставка наша была превосходна: она, может быть, очень интересна, да и могла бы быть еще много интереснее, если бы прибавить несколько вещей и несколько выкинуть, но мы, к несчастью, никогда не можем устроить как должно. Кроме указанных Вами пробелов, почему еще нет Вашего портрета Репина? Почему Васильев представлен одним и не лучшим своим произведением? Почему Ковалевского посылаются также не лучшие произведения и прочее. Затем посылаются Пелевина 3 вещи, когда и одной много? . но что делать, спасибо и за то, что сделали».

Читая очередной ответ Сомова Третьякову, находим в нем следующее: «С нетерпением ожидаем прибытия сюда этих произведений, ибо они пополнят и украсят коллекцию, составившуюся для выставки. Что касается И.Е. Репина, то ... от Репина у нас нет ничего, так что его портретные работы нам очень кстати. Не увидите ли Вы его и не поговорите ли с ним касательно этого пункта. Хотя выставка не имеет еще полного состава, однако теперь уже вид ее очень представительный, по крайней мере, ни разу еще на всемирных выставках русское искусство, в особенности живопись, не являлось в такой полноте и блеске. Конечно, этим мы обязаны в значительной степени Вам, в печатаемом теперь каталоге то и дело читается: собственность П. Третьякова».

Задолго до парижской выставки, в 1865 году, Третьяков писал в своем письме Риццони: «Вам может показаться непонятным мое выражение: "Вот тогда мы поговорили бы с неверующими" - поясню Вам его; многие положительно не хотят верить в хорошую будущность русского искусства и уверяют, что если иногда какой художник напишет недурную вещь, то как-то случайно, а что он же потом увеличит собой ряд бездарностей. Вы знаете, я иного мнения, иначе я и не собирал бы коллекцию русских картин, но иногда не мог не согласиться с приводимыми фактами; и вот всякий успех, каждый шаг вперед мне очень дороги, и очень был бы я счастлив, если бы дождался на нашей улице праздника».

В Париже, в 1878 году этот праздник определенно состоялся. В еженедельнике Leschefs-d'oeuvred'artal'expositionuniverselle от 21 февраля 1878 года в обзорной статье, посвященной русскому художественному разделу, читаем: «Яркое выставочное освещение выделяет нам каждую из европейских наций, и каждая нация, со своей стороны, устремленно работает над созданием независимого и нового искусства, выражающего ее чаяния, ее характер, ее гений. Как будто ветер бунтарства проносится через залы и, кажется, странно тревожит славу прежних школ. Вот и исполнились прошлые предсказания реалистов: искусство с каждым днем старается все больше и больше индивидуализироваться, а старый традиционализм агонизирует на руинах академии и жанра. В этот хор требований молодой художественной Европы Россия внесла свою звонкую ноту. По крайней мере добрая треть произведений свидетельствует о том, что у их авторов серьезная подготовка, много наблюдательности и искренности и большое стремление сделать хорошо. Да, когда подумаешь о том, что по меньшей мере лет тридцать назад русское искусство было еще во всю погружено в копирование старых мастеров или же жалко прозябало в тени нескольких знаменитостей нашей школы, то не можешь не испытать глубочайшего изумления, измерив всю огромность уже проделанного им пути».

Автор статьи отмечает работы Айвазовского, Боголюбова, Ковалевского, Боткина, Орловского, Мещерского. Особо останавливается на достоинствах «Украинской ночи» А. Куинджи, «Бурлаков на Волге» И. Репина, «Ремонтных работ на железной дороге» К. Савицкого.

В другой статье, помещенной в еженедельнике ExpositiondeParis от 31 августа 1878 года, говорится: «Русские живописцы принципиально вдохновляются национальной историей». Автор отмечает многих художников, особо выделяя «Петра Первого» Н.Н.Ге, «Лунную ночь на Днепре» А. Куинджи, марины И. Айвазовского. Среди мастеров портрета первым он называет В. Перова, затем следуют Горавский, Келер, Харламов, Литовченко, Леман, Репин, Чистяков, Крамской, Гинцбург и Френц.

Роль Третьякова в подготовке русского художественного отдела на парижской выставке трудно переоценить. Следует также отметить, что имевшие на выставке успех художники-передвижники, получили первые предложения об устройстве выставок за рубежом.