Лев Бакст и русские писатели. Портреты Серебряного века

Яркий представитель Серебряного века, Бакст всегда находился в центре литературно-художественной тусовки своего времени. Он был знаком или дружен со многими писателями и поэтами, портреты которых создавал или книги которых оформлял.

Лев Самойлович хорошо знал не только классику мировой литературы, но и последние литературные новинки. Свои пристрастия он сформулировал в письме к невесте, дочери коллекционера и мецената П.М. Третьякова, Любови Гриценко в 1903 году: «Ненавижу Достоевского и Льва Толстого; люблю Гоголя, Пушкина, А. Толстого, Лермонтова, Гончарова, Чехова, Verlain’a, Musset, Balzac, Baudelaire, Dickens, Bret Hart, Daudet...»[1].

О знакомстве с Чеховым Бакст вспоминал: «Однажды, зайдя к А. Канаеву, в его полутемном кабинете на Троицкой улице я застал его в разговоре с среднего роста блондином, которого я принял за студента и по костюму, и по нависшим на лоб космам волос. Мне понравились его серые, серьезные глаза и детская, деликатная усмешка на круглом “руссопётном” лице. Канаев, улыбаясь, представил меня: “Ваш усердный поклонник, будущий художник Бакст, а пока выучил четыре Ваших рассказа наизусть”»[2].

Лев Самойлович навсегда остался поклонником Чехова. Из любимых писателей художник был знаком с Алексеем Толстым, литографический портрет которого создал в 1909 году. Портрет был помещен в журнале «Аполлон», где сотрудничали выдающиеся представители творческой элиты Серебряного века. Нередко приятели просили Бакста нарисовать обложку к сборнику стихов или рассказов. Так художник создал обложку для книги стихов Сергея Городецкого «Перун» (СПб., 1907), фронтиспис к книге стихов Константина Бальмонта «Зовы древности» (СПб., 1906), обложку к книге стихов Максимилиана Волошина «Anno mundi ardentis» (М., 1916), фронтиспис для сборника стихов Александра Блока «Снежная маска» (СПб., 1907). Для журнала «Мир искусства», где Бакст заведовал художественно-оформительскими работами, он создал не только марку журнала и обложку, но и заставки, виньетки,концовки к произведениям В. Розанова, К. Бальмонта, Н. Минского.

Со многими литераторами Бакст познакомился в середине 1890-х годов, став участником кружка Александра Бенуа, из которого вырос журнал «Мир искусства». Зинаида Гиппиус писала: «Я назвала этот кружок “дягилевским”, и название имело точный смысл. Без Дягилева вряд ли создался бы и самый журнал. Без его энергии и ... властности. Дягилев был прирожденный диктатор <...> Когда мы познакомились с участниками кружка (гораздо раньше возникновения журнала), он состоял из окружения Дягилева следующими лицами: во-первых - Д.В. Философов, двоюродный брат Дягилева, затем А.Н. Бенуа, Л. Бакст, В. Нувель и Нурок... Редакция “Мира искусства” помещалась тогда в квартире Дягилева <...> Туда приглашались с выбором. Кажется, это были тогдашние художественные и литературные “сливки”, - так или иначе - под знаком эстетизма, неоэстетизма»[3].

В 1900 году журнал опубликовал статью З.Н. Гиппиус «Торжество во имя смерти»[4]. В этом же номере был помещен литографический портрет Зинаиды Николаевны[5] работы Льва Бакста. Поэтессе портрет понравился; она решила заказать Баксту оформление сборника стихов, готовящегося в издательстве «Скорпион». Художник, заваленный работой, не выполнил обещания. По словам самого Л. Бакста: «Маленький скандал вышел из-за обложки к стихотворениям] Зиночки Мережковской. Она и муж просили издателя, Брюсова, взглянуть на обложку до ее печати. Брюсов же им написал в грубых выражениях письмо, что он поручил обложку мне и что он меня считает таким художником, что может, закрывши глаза, доверить все, что мне вздумается нарисовать. Мережковский обиделся, сославшись на любопытство только, а не на поверку. А суть в том, что Зиночка просто хотела развести антимонию, разглядывать свой профиль, советовать мне всякий вздор и проч[ее]. Я же решил ее, Зиночку, вовсе не рисовать, сделать просто голую девицу (античную), и ту не поспел к сроку, послал ему, Брюсову, телеграмму, что отказываюсь»[6].

История имела продолжение. Как раз в это время Валерий Брюсов задумал издавать литературный журнал «Весы». Он обратился к Баксту с просьбой о помощи и получил ответ: «Прошу Вас считать меня сотрудником “Весов”. С удовольствием сделаю обложку, во-первых, потому, что название интересно и будит художественно воображение рисовальщика, и во-вторых, потому, что считаю себя виноватым перед Вами за неудачу с томами Гиппиус - Мережк.»[7].

Бакст с особой тщательностью подошел не только к созданию эскиза, но и к дальнейшей работе над реальной обложкой журнала, входя во все детали готовящегося издания. В декабре 1903-го он писал Брюсову: «Получил Ваши пробы, и из них мне больше нравится №1 - серовато-лиловый; зеленый мог бы быть хорош, если бы его сделать цветом гуще. Если бы Вы знали, как мы всегда в Мире Искусства возимся, пока не найдем цвет обложки!»[8]. В итоге каждый новый номер журнала выходил с обложкой разного цвета, но с одинаковым рисунком.

Не всегда сотрудничество поэта и художника было столь успешным. Печальная участь постигла нарисованную Бакстом весной 1903 года обложку альманаха «Северные цветы». Художник просил: «Если возможно, сохраните формат книжки согласно обложке, не уменьшая ее - будет красивее и стильнее»[9]. Брюсову оформление понравилось. Однако неожиданно от него пришло письмо с извинениями: «Ваш рисунок цензура запретила. Бессмысленно, но это так! Сделано это было накануне выхода книги. Что было делать? Мы решились вставить в Вашу рамку одну старинную гравюру. Конечно, я распорядился Вашу подпись с обложки снять. Не гневайтесь на нас. Наше положение было безвыходное»[10]. В литературно-художественной среде эта история вызывала гневные отклики, о чем художник сообщал невесте: «Мою обложку к альманаху “Скорпиона” в Москве цензура не пропустила. В Москве ругаются литераторы на это; пришлось вырезать кусок и вставить чужой рисунок (старинный) в мой. Вышло pele-mele. Но на корешке - объяснение[11]. К счастью, эскиз обложки сохранился, что дает возможность реабилитировать Бакста.

Непредвиденные, а порой и забавные случаи происходили не только с обложками. Дружба с поэтессой Зинаидой Гиппиус не раз подвергалась испытаниям. Летом 1904 года Лев Самойлович работал над портретом Дягилева, для чего временно поселился в редакции журнала «Мир искусства». Незадолго до этого Бакст женился и теперь тяжело переживал разлуку с любимой, уехавшей на отдых в Финляндию. Он рвался на дачу, но Дягилев не отпускал друга, требуя окончания портрета. Однажды утром в редакцию зашли Мережковские и застали там только что вставшего Бакста. Вскоре Дмитрий Мережковский ушел по делам, а Зинаида Гиппиус осталась, по ее словам, «так, от лени сдвинуться со стула. Менее всего ожидала, что неодетый Бакст вдруг станет говорить мне о своей “неистребимой нежности” и любви! Как странно! Теперь, опять...»[12]. Вот ведь и не отличила поэтесса слов художника о великой ЛЮБВИ, которую сама же проповедовала, от привычки видеть у своих ног многочисленных поклонников. Баксту нужно было сочувствие, хотелось выговориться, излить свои любовные переживания, тоску по уехавшей жене. Но Гиппиус приняла на свой счет излияния художника, включив описание этого эпизода в «Дневник любовных историй». Хотя сама же отмечала: «Идя тогда домой из редакции, я думала: вот человек, с которым я обречена на вечные gaffes*, потому что если у него и было что-нибудь ко мне - то. он только лежал у моих “ног”. Выше моих ног его нежность не поднималась. Голова моя ему не нужна, сердце - непонятно, а ноги казались достойными восхищения. C’est tout**»[13]. Здесь Зинаида Николаевна, женщина умная и трезвая, верно поняла истинное положение дел. Не случайно на ее портрете 1906 года работы Бакста ноги занимают такое важное место. Зинаида Николаевна портрет одобряла.

Гиппиус невольно способствовала развитию литературного дарования художника. Позже она вспоминала: «Мы решили однажды (Бакст зашел случайно) написать рассказ и тут же за него принялись. Тему дал Бакст, а так как была она весьма веселая, то мы, подумавши, решили писать по-французски. Рассказ вышел совсем не дурной: назывался он “La cle”»[14]. Не все оценивали снисходительно литературные опыты Бакста. Поэт Михаил Кузмин в своем дневнике 1908 года дает достаточно уничижительную оценку: «Был мил и бестолков, читал свое сочинение; говно, конечно»[15]. При этом отношения были теплыми и дружескими, просто поэт больше ценил живописные способности приятеля. В декабре 1906-го Бакст сообщал жене: «Сегодня у меня был поэт Кузьмин, просил сделать ему обложку на стихи. Вечером буду у него, там соберутся В. Иванов, Ремизов, Сомов, М. Волошин и др. Будут читать новые вещи»[16]. Собственно, это был примерно обычный состав литературно-художественного круга, в который входил художник.

Чаще всего, конечно, собирались «на башне» у поэта и литературоведа Вячеслава Иванова на Таврической улице в Петербурге. Дружеские посиделки и литературные беседы постепенно переросли в то, что ныне назвали бы ролевой игрой. Прочесть друзьям новые стихи, рассказы, пьесы и обсудить их собирались теперь не просто художники, поэты, писатели, а члены общества «Друзья Гафиза». Дружеский кружок эстетствующей молодежи и мэтров, куда входили многие мирискусники, устраивал «вечери» «на башне» Вячеслава Иванова и его жены Л.Д. Зиновьевой-Аннибал. Сборища «посвященных», среди которых были Л.С. Бакст, Н.А. Бердяев, С.М. Городецкий, М.А. Кузмин, В.Ф. Нувель и К.А. Сомов, проходили по особому сценарию, в виде стилизации под древневосточные ритуалы. Каждый участник получал соответствующее имя: сам Иванов носил прозвище Эль-Руми или Гиперион, Бакст - Апелес, Сомов - Аладин. Заседания носили интимный характер, что возбуждало всеобщее любопытство. Михаил Кузмин вспоминал: «Если не считать, что Лид. Дм. сопела на Бакста, а Вяч. Ив. неумело лез к Городецкому, хихикая и поминутно теряя пенсне, то особенного, против обычных застольных вечеров, разврата не было»[17].

Друзьям пришла мысль увековечить общество «Северный Гафиз», издав изящно и роскошно сборник стихов его участников. Сомов писал Кузмину: «Книжка эта будет названа “Северный Гафиз”, и к ней будут приложены портреты всех гафизитов, воспроизведенные в красках с оригиналов, сделанных мной и Бакстом в стиле персидских многоцветных миниатюр с некоторой идеализацией или, лучше сказать, стилизацией гафизических персонажей. <...> Книжка будет, конечно, анонимной и только сходство портретов будет приподнимать таинственный вуаль»[18]. К сожалению, планам не суждено было осуществиться - к середине 1907 года кружок распался. Некоторых участников Бакст нарисовал, но уже по заказу издателя литературно-художественного журнала «Золотое Руно» Николая Рябушинского, для которого исполнил портреты Константина Сомова, Андрея Белого, Зинаиды Гиппиус.

Андрей Белый произвел на Бакста впечатление и своими произведениями, и самим обликом. В 1905 году было создано погрудное изображение литератора, о чем художник сообщал Александру Бенуа: «У Розанова бывают интересные люди - Бердяев, Вячеслав Иванов, Андрей Белый. Я набросал на днях его портрет цветными карандашами. Вот талант!»[19]. Художнику удалось уловить живое выражение вечно подвижного, несколько асимметричного лица с умным, напряженным взглядом глубоко посаженных глаз, в которых грусть, смятение, неистовая сила не противоречат друг другу, а образуют единое целое. Андрей Белый так описал историю создания портрета: «Рыжеусый, румяный, умеренный, умница Бакст . отказался меня писать просто; ему нужно было, чтобы я был оживлен: до экстаза; этот экстаз хотел он приколоть, как бабочку булавкою, к своему полотну; для этого он с собой приводил из “Мира искусства” пронырливого Нувеля, съевшего десять собак по части умения оживлять: прикладыванием “вопросов искусства”, как скальпеля, к обнаженному нерву; для “оживления” сажалась и Гиппиус; от этого я начинал страдать до раскрытия зубного нерва, хватаясь за щеку; лицо оживлялось гримасами орангутанга: гримасами боли; а хищный тигр Бакст, вспыхивая глазами, подкрадывался к ним, схватываясь за кисть; после каждого сеанса я выносил ощущение: Бакст сломал челюсть; так я и вышел: со сломанной челюстью; мое позорище (по Баксту - “шедевр”) поздней вывесили на выставке “Мир искусства”... Портрет кричал о том, что я декадент; хорошо, что он скоро куда-то канул; вторая, более известная репродукция меня Бакстом агитировала за то, что я не нервнобольной, а усатый мужчина»[20]. Речь идет о следующем портрете Андрея Белого, созданном Бакстом в феврале 1906 года. Некоторая искусственность позы, странный поворот головы как бы подчеркивают впечатление - перед нами маска, а не истинное лицо. Это подтверждают и слова самого портретируемого, отмечавшего «кажусь оживленным, веселым и “светским” - таким, каким меня, мне в угоду, вторично нарисовал Бакст: мужем с усами, с поднятой головой, как с эстрады. Изнанка же - первый портрет Бакста: перекривленное от боли лицо.»[21].

В том же 1906 году Бакст создал пастельный портрет Зинаиды Гиппиус. Поэтесса вспоминала о своих визитах в мастерскую на Кирочной улице: «Там и происходили наши сеансы, всего три или четыре, кажется. Портрет был опять почти готов, но Баксту молчаливо не нравился. В чем дело? Смотрел-смотрел, думал-думал - и вдруг взял да и разрезал его пополам, горизонтально.

- Что вы делаете?
- Коротко, Вы - длиннее. Надо прибавить.
И действительно, “прибавил меня”, на целую полосу»[22].

Бакст был завсегдатаем в так называемом «доме Мурузи»[23], где у Зинаиды Николаевны сложилось что-то вроде литературно-философского салона. Часто посещал он и литературные вечера у Василия Розанова, с которым постепенно подружился и создал чудесный портрет писателя. Эти посиделки ярко описал Андрей Белый: «У Розанова “воскресенья” совершались нелепо, нестройно, разгамисто, весело; гостеприимный хозяин развязывал узы; не чувствовалось утеснения в тесненькой, белой столовой; стоял большой стол от стены до стены. В.В. где-то у края стола, незаметный и тихий, взяв под руку того, другого, поплескивал в уши; и - рот строил ижицей <...>. С бокового же столика - своя веселая группа, смакующая безобразицу мощной вульгарности Розанова; рыжеусый, ощеренный хищно, как бы выпивающий карими глазками Бакст и пропухший белясо, как шарик утонченный с еле заметным усенком - К. Сомов»[24]. Многие тогда не понимали и не чувствовали сути розановских идей. Интерес к вопросам пола и еврейства сблизил таких разных людей, как Бакст и Розанов. Лев Самойлович сообщал в 1903-м невесте: «О Розанове охотно пишу, ибо это в связи с нападками на меня печати. Розанов пристально смотрит в “пол”. Я пристально смотрю в “пол”. Розанова зовут эротоманом - это гнусная клевета. Меня зовут эротоманом - тоже клевета. Розанов очень любит меня. Я - его. И нет кажется людей, более любящих “святость” семьи и “святость любви”»[25] .

Все, о чем говорилось выше, связано с первым этапом жизни и творчества художника. Рубежом стали 1909-1910 годы, когда бешеный успех «Русских сезонов» Дягилева в Париже сделал из Бакста, главного оформителя балетов «Клеопатра» и «Шехеразада», мировую знаменитость. В Париже он стал символом успеха, законодателем моды, популярным художником. Имела место и литературная составляющая - не случайно на афише «Шехеразады» стояли слова «либретто Бакста». И хотя Александр Бенуа пытался оспорить роль Бакста в этом конкретном случае, но и в дальнейшем художник, звавшийся теперь на французский манер Леоном Бакстом, продолжая создавать либретто балетов («Смущенная Артемида», «Волшебная ночь» и других), начал писать киносценарии. В конце жизни Бакст взялся за воспоминания.

В 1922 году вышла книга «Серов и я в Греции». Затем художник написал о своей молодости, о первом серьезном любовном увлечении. История создания этих воспоминаний довольно интересна и связана с именем Зинаиды Гиппиус, очутившейся в Париже в 1920 году. Гиппиус так описала их встречу: «Я смотрю, говорю и лишь понемногу начинаю “узнавать” его. Медленно происходит во мне процесс соединения Бакста давнишнего, петербургского, с этим, теперешним... Очень ли изменился Бакст? Ну, изменился, конечно <...> Иногда я закрываю глаза и, слушая своеобразный медлительный говор, совсем вижу перед собой прежнего Бакста: его невысокую, молодую фигуру, его приятно-некрасивое лицо, горбоносое, с милой детской улыбкой, светлые глаза, в которых всегда было что-то грустное, даже когда они смеялись; рыжеватые густые волосы щеточкой.

Нет, и это - Бакст; он весь поплотнел, стал слитно-неподвижным, волосы не стоят щеточкой, а липнут ко лбу; но те же глаза, лукаво улыбающиеся, грустные и школьнические, такой же он невыносимый, досадный, наивный, мнительный - и простой. Это Бакст, постаревший на двадцать лет, Бакст - в славе, счастье и богатстве. По существу - это тот же самый Бакст.

Но окончательно узнаю я Бакста - следующим летом, когда между нами опять, - и в последний раз! - завязалась переписка. Опять тонкие, острые, умные письма, слова такие верные, точные, под шуткой - глубина и грусть, под улыбкой - тревога»[26].

Гиппиус одна из немногих обратила внимание на то, как хорошо и интересно Бакст писал тексты, а не картины, о чем не преминула сообщить ему: «Я всегда любила Ваше “писание”. Как-то, вплоть до маленькой записочки, свежо и просто»[27]. О таланте Бакста-рассказчика вспоминал и Александр Бенуа: «Мысли Левушки были всегда своеобразны и выражались в яркой картинной форме. Они как-то тут же возникали и точно изумляли его самого (черта типично еврейская).

В них никогда не звучало что-либо доктринерское, школьное, заимствованное. Теми же особенностями отличались и его письма»[28].

Конечно, талант художника затмил талант литератора. Единственной опубликованной при жизни книгой так и остались путевые заметки «Серов и я в Греции»[29]. Событие это было замечено, Баксту льстили отзывы уважаемых литераторов. Но если Бунин, портрет которого был создан мастером незадолго до этого, дав высокую оценку книге, не пошел дальше, Гиппиус была более внимательна к литературному творчеству художника. «Вашу книжечку, такую веселую, сверкающую и молодую, я прочла сейчас же в полчаса; и как будто я, прежняя, провела полчаса с Вами, тоже прежним. Ведь там много Серова, порядочно Греции, но и Серов, и Греция - все это сквозь Вас; Вас, поэтому, больше всего. Мне жаль только было, что книжечка такая маленькая. Я всегда знала, что Вы отлично умеете писать. И хотя понятно, что эти лавры Вас не соблазняют, Вы писали же еще что-нибудь? Где же это “еще”? Право, мне стоит прислать и его. Я очень хороший, очень благодарный Ваш читатель»[30]. Зинаида Николаевна никак не хотела верить, что перед ней единственное «писание»художника. Вновь и вновь просила она прислать ей что-нибудь еще.

Завязалась переписка, следствием которой стало желание Бакста написать автобиографические записки или что-то в этом роде, глубоко личные, не внешне рисующие канву жизни, а выносящие на свет глубинные внутренние переживания. Гиппиус подбадривала: «Буду ждать, когда Вы захотите напечатать что-нибудь из Вашего собственного “Уединенного”»[31].

Художника увлекла эта мысль, он даже стал излагать свое видение будущего литературного произведения. Гиппиус старалась развеять сомнения и поддержать Бакста в желании изложить на бумаге «сокровенные» воспоминания, привнеся в них элемент домысла, художественности. «Да, да, именно “не выдумывать истории”, а что-то вспоминать свое, бывшее или почти бывшее, - желанное... Только вспоминать и назад, и вперед. Желанное, созданное и несозданное...»[32]. Увещевания сыграли свою роль.

«Жестокая первая любовь» - таково черновое, рабочее название автобиографического романа, работу над которым Бакст начал в 1923 году. Сохранились две толстые тетради рукописного убористого текста с большим количеством правок, зачеркнутыми местами, вставками. Художник вспоминал события тридцатилетней давности. Изменив имена действующих лиц, он описал свою молодость, увлечение актрисой французской труппы Михайловского театра Марсель Жоссе, преподавание рисования детям великого князя Владимира Александровича и многое другое. Главным в романе стала не сюжетная линия, а настроение главного героя, его переживания. То, о чем шла речь в переписке с Гиппиус.

Художник планировал опубликовать воспоминания под названием «Весна в Петербурге». Действие происходит ранней весной в Северной столице. Образ грязноватых, сумрачных улиц сливается с жизнью главного героя, и сам город со своим характером, переменами настроения и внешнего облика становится полноправным действующим лицом повествования. Сюжетная линия романа и ощущения главного героя неотделимы от чуть мистического образа Петербурга конца XIX века: «Ночь наступила - я все бродил - все поворачивал; попал на туманную Фонтанку, повернул на блестевшую мокрыми булыжниками Гороховую. У Покровского сквера меня все толкало на Могилевскую, на Сенную. Внезапно стало еще теплее и темнее. Повеяло предчувствием зелени, тоскливо заныло сердце - хотелось бежать, определенно что-то отыскать. Среди теплой влажности, в грязно-черной, теплой тишине, прохожие казались странны, таинственны. Закутанные, насупленные, неслышно ступая в валенках, калошах - выходцы из Достоевского, из Эдгара По...»[33]. Созданное художником литературное произведение включило как бы ненаписанные картины. Изогнутая линия Бакста, прихотливое развитие сюжета, чуть пряный аромат артистической жизни, яркие, но гармонично сочетающиеся краски - все это есть и в романе, и в картинах, и в театральных постановках, оформленных мастером.

Разнообразные таланты Бакста смогли в полной мере реализоваться благодаря той творческой атмосфере, которая царила на рубеже веков в литературно-художественной среде. Яркий представитель Серебряного века, мастер к концу жизни попытался окинуть взглядом пережитое, осознавая, что «есть только одно важное время - настоящее, единственно значительная минута, сегодняшняя. Эти минуты просветления очень горьки. Но зато это самые мудрые и самые подлинные минуты нашего самосознания. В эти минуты мы видим себя во весь рост, такими, какими нас создала вселенная, путешественниками, один раз совершающими жизненный путь»[34]. Так мог сказать только настоящий писатель, художник, человек.

* Оплошности, недоразумения (фр.)
** Это всё (фр.)

1. ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 53. Л. 3.
2. Бакст Л. Моя душа открыта. В 2 т. М., 2012. Т. 1. С. 71.
3. Гиппиус З.Н. Живые лица. Воспоминания. Т. 2. Тбилиси, 1991. С. 209.
4. Мир искусства. 1900. №16-17. С. 85-88.
5. Мир искусства. 1900. №16-17. С. 60.
6. ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 140. Л. 2, 2 об.
7. Бакст Л. Моя душа открыта. В 2 т. М., 2012. Т. 2. С. 80.
8. Там же. С. 80-81.
9. Там же. С. 60-61.
10. ОР РГБ. Ф. 386. К. 69. Ед. хр. 24. Л. 3.
11. ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 77. Л. 2 об.
12. Гиппиус З.Н. Дневники. М., 1999. Т. 1, С. 85.
13. Там же. С. 86.
14. Гиппиус З.Н. Мечты и кошмары. СПб., 2002. С. 389.
15. Кузмин М. Дневник. 1908-1915. СПб., 2005. С. 93.
16. ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 224. Л. 1 об.
17. Цит. по: Литературные объединения Москвы и Петербурга. 1890-1917. М., 2004. С. 52.
18. Сомов К.А. Письма. Дневники. Суждения современников. М., 1979. С. 95.
19. ОР ГРМ. Ф. 137. Ед. хр. 671. Л. 27-28.
20. Белый А. Между двух революций. Л., 1934. С. 67.
21. Там же. С. 67.
22. Гиппиус З.Н. Мечты и кошмары. СПб., 2002. С. 389-390.
23. Дом сохранился, современный адрес: Литейный пр., 24/27.
24. Белый А. Начало века. М., 1990. С. 478-479.
25. ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 54. Л. 1.
26. Гиппиус З.Н. Мечты и кошмары. СПб., 2002. С. 391-392.
27. ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 1007.
28. Бенуа А. Мои воспоминания. Т. 1. Кн. 3. М., 1990. С. 624.
29. Бакст Л. «Серов и я в Греции». Берлин, 1923.
30. ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 1006. Л. 1.
31. ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 1008. Л. 1.
32. ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 1007. Л. 1.
33. Бакст Л. Моя душа открыта. В 2 т. М., 2012. Т. 1. С. 178.
34. Там же. С. 79.